Когда мы жили в маленьком доме, где полы были крашены коричневой краской в десять слоев, а печь топилась углем, у нас на стене висел портрет Сталина. Это был чугунный барельеф. Он висел рядом с репродуктором-тарелкой. Такой же черный, тяжелый.
Выражение его лица было неуловимей Джоконды. Мандельштам писал про Сталина: «Он улыбается улыбкою жнеца». Сильная строка.
Поэтам тех извилистых лет Сталин, кстати, часто виделся в земном, крестьянском антураже. У Пастернака:
И смех у завалин,
И мысль от сохи,
И Ленин, и Сталин,
И эти стихи.
У нашего дома тоже была завалинка, засыпанная шлаком. Были сени. В сенях стояла бочка с квашеной капустой, и Сталин, когда его разоблачили и согнали со стены, капусту прижимал, символично служил гнетом.
->>
Куда он делся, когда мы переехали в новую квартиру, я не знаю: наверное, его бросили, и он где-то ржавеет, улыбаясь.
Готовясь к тому переезду, мы паковали книги. Мать перевязывала бечевкой собрание сочинений Сталина, а я спрашивал: мам, зачем? Ведь культ разоблачили! Мама вязала узел и говорила: что ж теперь, книжки выбрасывать?
Я потом не раз открывал эти книги – отлично изданные, коричневые, в цвет наших полов, с обрезом и шнурками-закладками. У них были склеены страницы – их до меня никто сроду не листал.
От того, чтобы злобиться на революцию, индустриализацию и даже жестокую войну, меня всегда удерживало вот какое размышление: если бы не революция, идустриализация и война, меня бы не было. Не сложилась бы причудливая комбинация переселения, рабфака, хетагуровского движения, поисков фронтовиками лучшей доли в далеких краях и т.д., которая привела меня в роддом на улице Тигровой. Эгоистично так рассуждать, зная, сколько народу погибло, обеспечивая извилистый ход моей судьбы. Но я теперь не хочу вынимать из собственной истории ни части, ни кирпичика, ни скрепы. Из какого-то суеверия, что ли. Мать же книги не выбрасывала.
В моей первой «Родной речи» еще были вычеркнутые фамилии. Тогда учебники служили по много лет, а люди – нет. Однажды в класс приходила учительница – чуть более строгая, чем обычно. И говорила: «Откройте учебник на странице пятнадцать. Ручки взяли. Умокните перо. Зачеркивайте строчку шестую сверху. «Рука Победы» оставляем. Дальше зачеркиваем». «Мариванна, «Сталина рука» зачеркиваем?» «Да, да!» И еще несколько лет сквозь толстый, чернильный, фиолетовый зачерк школярского забвения проступали «Бер…», «…лин». Во втором полугодии пришли новенькие «Родные речи». А эту попросили сдать. Потом старые учебники в железном ящике сожгли на заднем дворе.
А вечером к нам в домик приходили гости. Солистка филармонии Клавдия Николаевна оправляла кружевной воротник и волнующим грудным голосом пела «Сероглазого короля» на слова Ахматовой. Браво, браво – кричали все. А два друга Ивана – Степаныч и Георгиевич − молчали да крякали, закусывая желтый китайский коньяк «Чурин». Лудили басы, как они выражались. А потом, переглянувшись, как гаркнут:
Ну-ка, товарищи, грянем застольную
Выше стаканы с вином,
Выпьем за Родину нашу привольную,
Выпьем и снова нальем.
Выпьем за русскую удаль кипучую,
За богатырский народ!
Выпьем за армию нашу могучую,
Выпьем за доблестный флот!
Встанем, товарищи, выпьем за гвардию,
Равной ей в мужестве нет.
Тост наш за Сталина! Тост наш за партию!
Тост наш за знамя побед!
Они пели и не знали, а это слова Арсения Тарковского. Отца автора «Зеркала». Ручки взяли. Умокнули.
Я думаю, Лужков уперся с этими билбордами вот почему (помимо возрастного упрямства). Ему кажется, что десять портретов Сталина противостоят какой-то несправедливости. Какому-то ощущаемому и мной предательству – не Сталина, нет. Может, я, не настаивая на беспрекословном снятии этих плакатов, боюсь стереть воспоминание о матери, которая тщательно связывала нечитанные томики его статей? Забыть залихватские песни Иванов-фронтовиков, которых давно нет на свете. Стереть Тарковского, провидел он или заблуждался. Вычеркнуть наивную арифметику Вертинского, который, грассируя, восклицал:
Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад.
Сколько стоил ему Севастополь?
Сколько стоил ему Сталинград?
Кому это «ему» кажется чудовищным, я отвечу: садись, дружище, в машину времени. Отправляйся в те годы. Там или борись, будь смелее и умнее Вертинского, Пастернака и Ахматовой вместе взятых. Или примирись, дело твоей совести. Отсюда бороться с тогдашними – пустое. Не доблесть.
Меня изо всех сил убеждают, что Сталин − кровавый палач. Добил Троцкого. А Троцкий что – не кровавый, не палач? Чтобы мне легче верилось, прибавляют и прибавляют количество репрессированных: думаешь, их миллион? Пять миллионов! Да мне и одного замученного достаточно, слезинки ребенка достаточно, чтобы все про моральные качества отцов народов той эпохи понимать.
Понимаю и тех, для кого все эти рассуждения пусты, кощунственны и опасны, потому что у них в семье есть погибшие и пострадавшие в лагерях. Я не могу быть объективен. Они – тем более.
Следом идет вообще другое поколение.
Оно ничего этого не чувствует, и хрен ему объяснишь. Оно не хочет слышать. Оно считает в уме быстрее, чем моя мама на арифмометре: мы повесим эти чертовы плакаты, а западники навесят нам тоталитаризм, инвестиции потом не заманишь, куда ни поедешь, везде вынырнет Глюксман, будет глаза колоть: вы смотрите на мир через сталинские очки. Ветеранам не плакаты нужны, а новые квартиры (это в точку). Они, а не Сталин, отстояли страну (сто процентов). Милости просим, союзники, на Красную площадь, на Парад Победы (пусть идут с квадратными жестяными банками из-под ветчины, мы потом в таких еще до-о-олго масло подсолнечное хранили). Где были союзники, когда с Тынисмяги нашего Бронзового солдата выставляли? Не дозваться их было. Они все высчитывали, равен ли Сталин Гитлеру. Это про них Тарантино снял «Бесславных ублюдков» − только не все поняли.
Знаю эту манеру: сначала покайся и признай, что Сталин равен Гитлеру. Потом окажутся равны фашист и мой отец, человек небезупречный, чего уж там. Но солдатский орден Красной звезды заработавший. Поющие Иваны равны гитлеровцам. Ибо, освобождая, не несли свободы – нам уже это объясняли. И миллионы павших за правое дело мало-помалу окажутся равны погибшим за неправое. Когда-нибудь потом серая слизь давности их и вправду уравняет. Кто был прав – троянцы или греки? Но это уж без меня.
Я, кстати, все еще помню чугунный барельеф Сталина ровно потому, что куча наивных и прекраснодушных, а также корыстных и малоприятных людей, в благие намерения которых я нисколечко не верю, давно и усиленно требуют его забыть. Не хочу вычеркивать, потому что надо мной стоят строгими учителями: Вычеркни! Вычеркни! Вычеркни!
А вот не буду.
На главной площади страны,
невдалеке от Спасской башни,
под сенью каменной стены
лежит в могиле вождь вчерашний.
Над местом, где закопан он
без ритуалов и рыданий,
нет наклонившихся знамен
и нет скорбящих изваяний,
ни обелиска, ни креста,
ни караульного солдата —
лишь только голая плита
и две решающие даты,
да чья-то женская рука
с томящей нежностью и силой
два безымянные цветка
к его надгробью положила.
Мне строки Ярослава Смелякова и иных поэтов, приведенные здесь и не процитированные, дороги тем, что заставляют лучше понять тот страшный мир, из которого все мы выползли, как из змеиной шкуры – с репрессиями, миллионами погибших, славословиями и страхами, мужеством и слабодушием. Я вовсе не думаю, что «где Сталин – там свобода, мир и величие Земли», даже если это написала Анна Ахматова.
Я ведь и другие стихи ее знаю.
И эти забывать не хочу.
(c) Владимир Мамонтов