В те далекие времена, когда копейки имели смысл, жил в Москве добрый человек, писавший книги о бухучете. Понятное дело, и цены указывались в рублях и копейках. И вот случился у автора конфликт с корректором.
- Вот тут у вас написано руб. коп., а вот тут и тут - р.к. Непорядок.
- Почему непорядок? В основном тексте - руб.коп., а в примечаниях - р.к.
- Нет, должно быть везде одинаково. Единообразно.
- Так и у меня единообразно: в тексте - руб. коп., потому что там места больше. А в примечаниях, где приходится больше экономить, даем р.к.
->>
Отстоять свою точку зрения автору так и не удалось. На вопрос друзей, зачем цепляться к такой мелочи, бухгалтер, потупившись, отвечал: "Так веселей". Что веселого можно вообще найти в книге по бухучету, никто не спрашивал: в те времена все русские еще читали "Шинель" Гоголя, и друзьям не хотелось будить гнев в тишайшем из тихих. К чему я это рассказываю? А вот к чему: сокращения эти - руб. коп. и р.к. - синонимичны, и у корректора был резон требовать единообразия в книге. Однако и резон автора нельзя просто сбросить со счетов. Мне он показался настолько убедительным, что много лет спустя я сам решился на эксперимент: в длинной статье по мифологии называл главного героя гомеровской "Илиады" то Ахиллесом (в тексте статьи), то Ахиллом (в комментариях). Увы, никто этого мелкого хулиганства не заметил. Даже корректор издательства АН СССР. Приближались времена перестройки, менялись названия городов и государств, тут уж было не до Ахилла-Ахиллеса.
Между тем, логика альтернативы сохраняет свою силу и сегодня. Хороший и даже не злой редактор постарается помешать автору упражняться в вариативности. Но есть пограничные случаи. Например, вот какой. Все, что может запрещаться, может и воспрещаться. Великий стилист Николай Семенович Лесков в своем знаменитом трактате о процветании в России взяточничества помещает эти слова то вместе, то вразбивку - как абсолютные синонимы.
"Сим воспрещается", "сим строго воспрещается", "сим наистрожайше воспрещается"! Кому из вас, почтенные читатели, не доводилось встречаться с этой нашей, так сказать, национальной фразой и вывеской? [...] если во всех этих запретах есть смысл и польза, то почему же девяносто девять запрещений из ста никем не соблюдаются, и зачем, когда несоблюдение их видимо подрывает авторитет запретителей, зачем этого не искоренят и не запретят, а все только запрещения растут и растут и множатся; зачем это, наконец, никого не смутит и не заставит задуматься?
Но нас сейчас интересует мелкий языковой вопрос: есть ли хоть какая-то разница между этими словами - запретить и воспретить? Сравним несколько синонимических пар - возгорелось пламя, загорелся огонь; "вдруг всем восхотелось всех любить", как писал Дмитрий Александрович Пригов, а кому-то просто захотелось супу; воскурил фимиам, но закурил сигарету; воспел кого-то в песне, запел о ком-то песню. Если подставить в этот список пару воспрещается-запрещается, то можно предположить, что воспрещаемое несколько строже запрещаемого.
Но сегодняшнее наше массовое ухо этой разницы в значениях почти не слышит, а слов, производных от запрета, в десятки раз больше, чем таковых от воспрещения. После фильма "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен" в слове "воспрещен" чуть слышнее стала казенщина. Воспрещенное как бы запрещено свыше, а не кем-то. Но это ведь так, предположение. Потому что слово воспрещается интуитивно кажется и более старым, чем запрещается? Или потому, что оно не так гибко: запрет и запрещение есть, и воспрещение есть, а "воспрета" нету?
Чтобы измерить эту разницу в значениях, полезно знать, что было раньше. Тогда второе слово будет уточнением первого? Или поглощением его? Но зачем же и первое остается в обиходе? Как формализовать процесс, представив его в цифровом выражении? Тут мы снова упираемся в старый вопрос о курице и яйце.
Например, что появилось раньше - строгий термин или метафора - приблизительное и часто грубоватое обозначение того же предмета или явления? Возьмем хрестоматийный пример. Слово цифра в русском языке появилось как метафора числа вообще, хотя арабский исходник тут - "нуль", от которого европейцы получили свои "нули", а мы - только "зеро", поскольку "нуль" у нас - из латинского языка. Третий термин от той же основы объединяет оба эти значения: шифр - это и набор цифр, и пустой набор знаков для того, кто не знает ключа.
А совсем недавно появилась у этого слова новая форма - цифровать, точнее, оцифровывать. Если переводить на обыденный язык, это значит переводить нечто в электронную форму. Вещи как бы нет, а что - есть? Во-первых, имя, а во-вторых - сложный набор знаков (цифр), оперируя с которым определенным образом, можно получить либо очень детальное изображение оцифрованного предмета, либо даже сам предмет - текст статьи, фотографию, карту местности.
За оцифровку очень боролись. Потому что вместо нее иной раз норовят сказать дигитализация. Дигитальное считается иностранным словом. А цифровое - исконно-своим. На первый взгляд, различие тут чисто количественное: цифра в русском языке давно прописана, а дигитальности даже временную регистрацию не дают. Но дело и в другом. Не только в том, что дигитализация занята другим значением: так медики называют "насыщение сердечной мышцы препаратами наперстянки". Но еще и по созвучию. Дигитализация - это какая-то госпитализация. А оцифровка - вроде оцинковки: доброе, громкое, блестящее дело. Но будущее обоих синонимов пока открыто.
А теперь о силиконовой груди и Кремниевой долине. Одно, по умолчанию, мягкое, хотя и упругое, а другое - прочное, как Кремль. Десять лет назад Кремниевой долиной в блогосфере и не пахло - только Силиконовая, а за последние два года переводной синоним начал уверенно обгонять. Но, вероятно, не потому, что с силиконом у людей другие паронимические ассоциации, чем с кремнием, а из соображений местной политической корректности: мол, в России живем, силиций ваш тут кремнием называется. Не исключено, что играет свою роль и другая принудительная ассоциация: только ленивый не написал, что Сколково на самом деле - Осколково.
И последний пример. Еще в середине 19-го века можно было спорить, какое слово укоренится в языке - парасоль или зонтик. Одно - французского, другое - голландского происхождения. Из одного сравнительно быстро получилась несолидная парасолька, а другое посолиднело и превратилось в зонт (-ик воспринимался как уменьшительный суффикс, каковым он вовсе не был). Стало быть, зонт стал вещью нужной и солидной, а парасолька - так, ерундой на постном масле.
Теперь мы, кажется, можем ответить на вопрос, как и зачем язык бережет синонимы. Воспрещается и запрещается нужны ему - как стетоскоп, чтоб мы лучше понимали себя, когда говорим. Парасолька и зонтик - как стереоскоп, чтоб мы лучше, объемнее видели то новое, что приходит к нам извне. А вот без смешанной, кремниево-силиконовой формы немыслима вся наша виртуальная действительность, и этот стробоскоп мы никому не отдадим.
(c) Гасан Гусейнов
- Вот тут у вас написано руб. коп., а вот тут и тут - р.к. Непорядок.
- Почему непорядок? В основном тексте - руб.коп., а в примечаниях - р.к.
- Нет, должно быть везде одинаково. Единообразно.
- Так и у меня единообразно: в тексте - руб. коп., потому что там места больше. А в примечаниях, где приходится больше экономить, даем р.к.
->>
Отстоять свою точку зрения автору так и не удалось. На вопрос друзей, зачем цепляться к такой мелочи, бухгалтер, потупившись, отвечал: "Так веселей". Что веселого можно вообще найти в книге по бухучету, никто не спрашивал: в те времена все русские еще читали "Шинель" Гоголя, и друзьям не хотелось будить гнев в тишайшем из тихих. К чему я это рассказываю? А вот к чему: сокращения эти - руб. коп. и р.к. - синонимичны, и у корректора был резон требовать единообразия в книге. Однако и резон автора нельзя просто сбросить со счетов. Мне он показался настолько убедительным, что много лет спустя я сам решился на эксперимент: в длинной статье по мифологии называл главного героя гомеровской "Илиады" то Ахиллесом (в тексте статьи), то Ахиллом (в комментариях). Увы, никто этого мелкого хулиганства не заметил. Даже корректор издательства АН СССР. Приближались времена перестройки, менялись названия городов и государств, тут уж было не до Ахилла-Ахиллеса.
Между тем, логика альтернативы сохраняет свою силу и сегодня. Хороший и даже не злой редактор постарается помешать автору упражняться в вариативности. Но есть пограничные случаи. Например, вот какой. Все, что может запрещаться, может и воспрещаться. Великий стилист Николай Семенович Лесков в своем знаменитом трактате о процветании в России взяточничества помещает эти слова то вместе, то вразбивку - как абсолютные синонимы.
"Сим воспрещается", "сим строго воспрещается", "сим наистрожайше воспрещается"! Кому из вас, почтенные читатели, не доводилось встречаться с этой нашей, так сказать, национальной фразой и вывеской? [...] если во всех этих запретах есть смысл и польза, то почему же девяносто девять запрещений из ста никем не соблюдаются, и зачем, когда несоблюдение их видимо подрывает авторитет запретителей, зачем этого не искоренят и не запретят, а все только запрещения растут и растут и множатся; зачем это, наконец, никого не смутит и не заставит задуматься?
Но нас сейчас интересует мелкий языковой вопрос: есть ли хоть какая-то разница между этими словами - запретить и воспретить? Сравним несколько синонимических пар - возгорелось пламя, загорелся огонь; "вдруг всем восхотелось всех любить", как писал Дмитрий Александрович Пригов, а кому-то просто захотелось супу; воскурил фимиам, но закурил сигарету; воспел кого-то в песне, запел о ком-то песню. Если подставить в этот список пару воспрещается-запрещается, то можно предположить, что воспрещаемое несколько строже запрещаемого.
Но сегодняшнее наше массовое ухо этой разницы в значениях почти не слышит, а слов, производных от запрета, в десятки раз больше, чем таковых от воспрещения. После фильма "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен" в слове "воспрещен" чуть слышнее стала казенщина. Воспрещенное как бы запрещено свыше, а не кем-то. Но это ведь так, предположение. Потому что слово воспрещается интуитивно кажется и более старым, чем запрещается? Или потому, что оно не так гибко: запрет и запрещение есть, и воспрещение есть, а "воспрета" нету?
Чтобы измерить эту разницу в значениях, полезно знать, что было раньше. Тогда второе слово будет уточнением первого? Или поглощением его? Но зачем же и первое остается в обиходе? Как формализовать процесс, представив его в цифровом выражении? Тут мы снова упираемся в старый вопрос о курице и яйце.
Например, что появилось раньше - строгий термин или метафора - приблизительное и часто грубоватое обозначение того же предмета или явления? Возьмем хрестоматийный пример. Слово цифра в русском языке появилось как метафора числа вообще, хотя арабский исходник тут - "нуль", от которого европейцы получили свои "нули", а мы - только "зеро", поскольку "нуль" у нас - из латинского языка. Третий термин от той же основы объединяет оба эти значения: шифр - это и набор цифр, и пустой набор знаков для того, кто не знает ключа.
А совсем недавно появилась у этого слова новая форма - цифровать, точнее, оцифровывать. Если переводить на обыденный язык, это значит переводить нечто в электронную форму. Вещи как бы нет, а что - есть? Во-первых, имя, а во-вторых - сложный набор знаков (цифр), оперируя с которым определенным образом, можно получить либо очень детальное изображение оцифрованного предмета, либо даже сам предмет - текст статьи, фотографию, карту местности.
За оцифровку очень боролись. Потому что вместо нее иной раз норовят сказать дигитализация. Дигитальное считается иностранным словом. А цифровое - исконно-своим. На первый взгляд, различие тут чисто количественное: цифра в русском языке давно прописана, а дигитальности даже временную регистрацию не дают. Но дело и в другом. Не только в том, что дигитализация занята другим значением: так медики называют "насыщение сердечной мышцы препаратами наперстянки". Но еще и по созвучию. Дигитализация - это какая-то госпитализация. А оцифровка - вроде оцинковки: доброе, громкое, блестящее дело. Но будущее обоих синонимов пока открыто.
А теперь о силиконовой груди и Кремниевой долине. Одно, по умолчанию, мягкое, хотя и упругое, а другое - прочное, как Кремль. Десять лет назад Кремниевой долиной в блогосфере и не пахло - только Силиконовая, а за последние два года переводной синоним начал уверенно обгонять. Но, вероятно, не потому, что с силиконом у людей другие паронимические ассоциации, чем с кремнием, а из соображений местной политической корректности: мол, в России живем, силиций ваш тут кремнием называется. Не исключено, что играет свою роль и другая принудительная ассоциация: только ленивый не написал, что Сколково на самом деле - Осколково.
И последний пример. Еще в середине 19-го века можно было спорить, какое слово укоренится в языке - парасоль или зонтик. Одно - французского, другое - голландского происхождения. Из одного сравнительно быстро получилась несолидная парасолька, а другое посолиднело и превратилось в зонт (-ик воспринимался как уменьшительный суффикс, каковым он вовсе не был). Стало быть, зонт стал вещью нужной и солидной, а парасолька - так, ерундой на постном масле.
Теперь мы, кажется, можем ответить на вопрос, как и зачем язык бережет синонимы. Воспрещается и запрещается нужны ему - как стетоскоп, чтоб мы лучше понимали себя, когда говорим. Парасолька и зонтик - как стереоскоп, чтоб мы лучше, объемнее видели то новое, что приходит к нам извне. А вот без смешанной, кремниево-силиконовой формы немыслима вся наша виртуальная действительность, и этот стробоскоп мы никому не отдадим.
(c) Гасан Гусейнов
@темы: [Статьи, блоги], [Разное]